– О бомбах.

– Я в самом низу служебной лестницы. И новости узнаю вместе со всеми.

– Но должны же ходить слухи. Никто в точности не знает, какое решение принял фюрер.

Последовало молчание. Золото. Птицы. Восточный профиль…

– Вы знаете психоаналитика по имени Симон Краус?

– Очень хорошо. Мы вместе учились в университете.

– Что вы о нем думаете?

– Он гений.

Ответ подействовал ему на нервы.

– А что еще?

– И настоящая сволочь.

– Он вас обидел?

Минна улыбнулась – в ее улыбке сквозили долгие века аристократического превосходства. Бивену захотелось влепить ей пощечину.

– Вовсе нет. Но когда человек так одарен, как он, у него нет права растрачивать свой талант, став психоаналитиком всяких дамочек. Однако себя не переделаешь: он жиголо и к тому же прохвост. В свое время он изготавливал амфетамины, которые продавал другим студентам.

Выпустив большой клуб дыма, она мечтательно продолжила:

– Симон Краус… Я, когда прочла его диссертацию, испытала настоящий шок. Никогда не читала столь блестящего и так хорошо написанного текста…

В Бивене нарастало раздражение: ему была невыносима мысль, что этот прилизанный коротышка на самом деле великий ум.

– А его диссертация, – выдавил он, – о чем она?

– О сне и сновидениях. В своем психоаналитическом подходе Краус использует онейрический анализ.

Опять непонятные слова…

– А вы? – повинуясь внезапному порыву, спросил он. – О чем была ваша диссертация?

– Об убийцах-рецидивистах.

– Простите?

– Я работала над связью между экспертами-психиатрами и компульсивными убийцами.

– Вы хотите сказать… убийцами-немцами?

– Ну да. Теми, кто действовал в последние десятилетия. Петер Кюртен. Фриц Хаарман. Карл Денке. Эрнст Вагнер [49] . И еще несколько других, менее известных. – Она по-девчоночьи хихикнула. – В то время я чуть ли не жила в тюрьмах.

Бивен отложил эту информацию в закрома мозга. Кто знает? Минна фон Хассель может однажды оказаться ему полезна. В любом случае она куда лучше его разбирается в возможных мотивах потрошителя…

– А как давно была написана ваша диссертация?

– Боюсь, больше десяти лет назад.

– Когда вы проводили свои исследования, вам не встречался тип, который коллекционировал бы обувь своих жертв?

– Нет. Даже не слышала о таком. А что?

Бивен не ответил. Хоть он и был в штатском, но чувствовал себя одеревенелым, как столб.

– Это тайна гестапо? – продолжала настаивать она.

Он глянул на нее, попытавшись улыбнуться, но губы, чуть вздрогнув, застыли. В глубине души ей было плевать и на выражение его физиономии, и на него самого, тупую скотину и нацистскую сволочь.

– Хватит задираться, – примирительно сказал он. – Мы здесь на нейтральной полосе.

– Вы правы. Прошу меня простить.

Минна уже привела их по тропинке обратно. Время, которое она могла ему уделить, закончилось.

Когда он снова увидел кирпичные развалины психбольницы, его покинуло всякое вдохновение, необходимое для поддержания разговора, – оно и так-то дышало на ладан. Говорун – это точно не про него. Не всем же быть как Симон Краус.

Они расстались в молчании у пыльного портика ворот под рокот уже заведенного мотора «мерседеса». Наступила ночь.

Глядя, как она идет через огород в наброшенной на плечи куртке вроде тех, которые наверняка носил Дэви Крокетт [50] , он вдруг спросил себя, а даст ли она ему шанс. Ну конечно, ему с его прошлым в СА, полуприкрытым правым глазом и группой крови, вытатуированной под мышкой, как раз по силам покорить одну из самых богатых наследниц Берлина.

14

Прежде чем войти в главное здание психбольницы, Минна бросила взгляд на часы. Почти восемь. Пациенты уже поужинали и готовятся отойти ко сну. У нее был выбор: заняться бумагами, которые ей безостановочно присылали нацисты, или предаться грезам в огороде, попивая коньяк. Она сунула руку в карман куртки, достала фляжку и сделала первый глоток. Она всегда умела принимать быстрые решения.

Повернув обратно, она устроилась в своем любимом садовом кресле – деревянной тачке, брошенной здесь много лет назад. Именно тут она предпочитала пить и курить, погружаясь в свои мысли.

Ей никак не удавалось составить представление о Бивене. Он, без сомнения, был не таким тупым, каким выглядел, и, без сомнения, настолько жестоким, насколько внушал весь его вид. Ее трогало то, что он не забывал переодеться в штатское, появляясь в Брангбо, – она знала, что он это делает, чтобы не вызывать у нее аллергической реакции. А еще ей нравился его прикрытый глаз, как трещина в броне, и его стрижка, похожая на прическу Адольфа Гитлера – тьфу, – но у Бивена она выглядела скорее по-детски.

Никогда она не стала бы спать с таким бугаем. Ее период нимфомании давно закончился, и она больше не испытывала неуместных порывов. Однако приходилось признать, что она иногда думала об этом гиганте, перед тем как заснуть, о его обнаженном теле, о тяжелых бычьих яйцах…

Она сделала еще один длинный глоток и посмотрела на строения в форме буквы U, замыкающие пространство сада. Приняв этот пост, она дала волю непозволительному энтузиазму. Она спасет клинику, она все здесь переменит… Четыре года спустя переменилась она сама. Стала циничной, разочарованной алкоголичкой.

Для Брангбо сделать ничего невозможно, и нацисты напрасно на нее наседают. Институт закроется сам по себе, исчерпав личный состав. Пациенты мрут как мухи, и часто их уносит голод. Когда она заговаривала о проблемах со снабжением, все думали, что она имеет в виду медикаменты, а речь шла просто-напросто о еде…

Иногда она вспоминала о своих иллюзиях во время учебы на факультете. Безумие казалось открытым окном в сферы искусства, рассудка, воображения. Для нее душевные болезни представали в образах Роберта Шумана, Ги де Мопассана, Винсента Ван Гога, Фридриха Ницше… Она будет спасать гениев (ну и других тоже) и сделает внятной речь безумия…

Никто не объяснил ей, что профессия психиатра сродни ремеслу тюремщика. В Германии душевнобольных держали взаперти, и никакого лечения им не полагалось – так понималась защита общества от опасных аномальных явлений. И ничем нельзя было помочь этим бедолагам, пребывающим в плену своего бреда, а уж тем более в Брангбо, где свирепствовали диарея, голод и всевозможные болезни, не имевшие ничего общего с душевными расстройствами.

Новый глоток. Господи, как она дошла до такого? Она, дочь миллионеров-коммунистов, что само по себе звучит как анекдот. Но анекдот этим не исчерпывался, если учесть, что ее родители-ленинцы бежали с младшим братом в Америку, этот Вавилон капитализма.

Минна осталась, причем в ее ощущении эмоциональной заброшенности мало что изменилось. Родители мечтали о светлом будущем для всех, но никогда не целовали собственную дочь. Они оплакивали нищету в мире, но не помнили, когда у Минны день рождения. Счастье для них было исключительно глобальным понятием. Тем временем Минна выросла с нянями, которые ее обожали и душили этим обожанием, как бархатными подушками. Рождение брата многими годами позже ничем не помогло: теперь родители если и обращали на кого внимание, то на младшего. Тем лучше для него.

Все совершенно ошибочно предполагали, что у нее денег куры не клюют. Некоторые даже намекали, что неплохо бы ей вложиться в институт в качестве благотворителя. Но все они ошибались: родители отбыли, не оставив ей ключи от сейфа. Они просто вручили доверенность дворецкому виллы, чтобы тот приглядывал за Минной. В очередной раз они отнеслись к ней как к двенадцатилетнему подростку.

Надо заметить, что она собирала коллекцию. За оскорбительные письма Маттиасу Герингу, кузену знаменитого сподвижника Гитлера и директору берлинского Института психиатрии, или же Герберту Линдену, отвечающему в Министерстве внутренних дел рейха за государственные психиатрические лечебницы, ее должны были уже давно отправить в концлагерь. Но всякий раз «дядя Герхард», старший брат отца, тот, кого прозвали «асфальтовым королем», прекращал любое преследование.